Он всё врал, я не верила ни одному слову. И то, что в его жилах течёт кровь индейцев навахо, и то, что его зовут Джаг, и то, что младший его брат («братишка» — сказал он и быстро, словно клюнув, поцеловал костяшки своего кулака) погиб в Афганистане. Братишка дослужился до капрала и мотал пятый срок, когда его накрыло своей же ракетой.

 — Он ползал по этим чёртовым колючкам, жрал песок, и... — тут Джаг (пусть будет Джаг) хряснул по баранке ребром ладони, —  своей же ракетой! Мать твою... Представляешь?

  Я кивнула, хотя мне было плевать и на ракету, и на братишку. Поскорее бы выбраться из Лос-Анджелеса. Парик оказался мал и кожа головы горела и чесалась.

 — Я думаю, что он даже увидел её в самом конце ракету. Поднял голову, а она несётся прямо на него. Я думаю, так с каждым. Только у каждого своя ракета. И в последний момент ты её видишь. Но это уже не важно.

 Я надеялась, что он заткнётся хоть на пять минут, но он тут же продолжил:

 — Ты как грызун  — хомяк или бурундук, — Джаг кивнул за окно, там проносилась рыжая пустыня, уже кончились нищие пригороды, но не началось вообще ничего, — ты лущишь свой злак, а в небе  — коршун. Кружит... Тебе и в голову не приходит, что тебе каюк. Даже если и догадаешься посмотреть вверх, всё равно ничего не увидишь. Глаза не те, привык в земле ковыряться. И лишь в последний момент, когда когти вонзились в спину, крылья хлопают и возносят тебя в небо, ты понимаешь — вот он — ангел твоей смерти!

Сборник прозы «Остров Авалон», рассказ «Остров Авалон»

— Ну зачем, зачем ты это делаешь?! — Катя цеплялась мне в куртку, словно хотела оторвать воротник. – Зачем?

Она сразу начала плакать, мне стало совсем тошно.

— Я думала… Думала, что ты… — она всхлипывала, тёрла мокрые глаза. — А ты, бесчувственная… сволочь.

Сволочь, всё верно. Я молчал, мне хотелось удавиться. Она в два раза моложе, совсем девчонка. Всё заживёт. Ничего, ничего. У неё Джастин в Пенсильвании, всё будет нормально.

— Ну ты можешь хоть что-то сказать? — она кричала, прохожие оглядывались на нас. Я, очевидно, выглядел законченным мерзавцем.

Сказать мне было нечего, что тут говорить?

Что я потерял родителей, когда мне было четырнадцать? Что те полицейские фотографии стоят все эти годы в моей голове, как задник в спектакле? Что больше всего на свете я боюсь снова пережить эту боль? Что я не завожу даже собаку, потому что боюсь потерять её. И всякий раз, когда в моей жизни появляется кто-то, это превращается в пытку, потому что каждую минуту в моём сознании прокручивается бесконечное кино с разбитыми автомобилями, летящими в шахту лифтами, падающими строительными лесами, самолётами, входящими в пике, нагромождением искорёженных вагонов, забытым газом, свечкой у занавески.

Что тут говорить?

Сборник прозы «Черви-козыри», повесть «Теннис по средам»

 Поджав под себя ноги и нервно почёсываясь, дезертир торопливой скороговоркой нёс околесицу, иногда, озирался и, подавшись к Филимоновой, переходил на сиплый шёпот:

— Вот этими вот глазами, убей меня Бог! Чего ж я врать-то, Анна Кирилловна, буду?... Поляка того, Мачека, прям на палубе… он не успел, а люки уже того... Задраили. Так вот они черепушку клювами в два счёта, как орех... а после гляжу — мозгом лакомятся... Стервятники.

Роман «Время Воды»

 — Монотипия? — переспросил я и распахнул окно. Внизу, на теневой стороне Амстердам-авеню выгружали рояль, мрачно торжественный, похожий на роскошный гроб. Я уже в десятый раз пожалел, что не остановился в отеле. Хью со скукой разглядывал свои босые ноги. Он сидел в майке и пёстрых трусах с орнаментом из рождественских ёлок. В окно тянуло июльской духотой, асфальтом и подгоревшими сосисками. Жара казалась материальной, я чувствовал, как рубаха постепенно прилипает к спине. С отвращением завязывая галстук, я вежливо объяснил Хью, что такое монотипия, в чём преимущества акриловой монотипии перед масляной, как надо готовить холст, что лучше использовать для клише — металл или пластик. Хью уныло кивал лобастой головой с симметричными залысинами. Из-за его плеча на меня строго взирал Солженицын, вырезанный из какого-то журнала. Рядом был прикноплен Чехов, а выше всех — Лев Толстой, похожий на деревенского Зевса. Хью писал диссертацию по «Войне и Миру“ его русский был почти безупречен, что я отчасти считал и своей заслугой. Особенно в разговорной, идиоматической области. Познакомились мы лет десять назад, когда он защищал диплом на русской кафедре Нью-Йоркского университета. Я тогда привёз в Сохо свою первую выставку.

Сборник «Брайтон-блюз», рассказ «Богемская рапсодия»

Курт опоздал на двадцать минут, мерзавец не торопился, знал, что я никуда не денусь. Тем более после того как взяли Мачека. Я тихо свистнул, Курт вздрогнул. Я моргнул фонариком сквозь карман.

— Это тебе не корейская трава! Турецкий табак, настоящий! — от Курта разило чем-то молочным, приторным, как от грудничка. — Как в «Кемеле», помнишь?

Я помнил. Ещё я был уверен, что Клаус сдаст меня, вопрос заключался — когда. Зная его практичность, я решил, что всё-таки после того, как я расплачусь за товар. Я ухватил его за локоть, потащил за собой в темноту, по петлящей вниз дорожке. Глаза привыкли, я мог разглядеть решётку ограды, просветы между деревьев.

— Ты что? — он дёрнулся, попытался упереться, я сильней сжал его локоть. — Больно! Куда ты тащишь?

— Не на улице же. Заткнись.

Сборник прозы «Сахарная мельница», рассказ «Никотин»

 ...Подрагивая ноздрями и прикусив кончик языка, милочка с лукавым озорством потянула меня за ошейник. От неё пахло невозможной ленью, пьянящей как ваниль, сладковатым потом и бесконечной похотью. Я опёрся на локоть и выругался, матерно и витиевато, впрочем, не вкладывая особых эмоций — всё равно не понимает..

— Ну будет, будет, ворчать... иди к мамочке, мамочка тебя пожалеет. Приласкает. Мамочка с тобой поиграет. Ты ведь любишь играть с мамочкой?

Я не скрывая, выдал всё, что я думаю по-поводу мамочки и мамочкиных игр.

Роман «Автопортрет с луной на шее»

 Алкоголь до полудня не входит в мой обычный рацион, ром шибанул в нос, от горячего вина тут же поплыла голова. Я в три глотка прикончил свою порцию. Погода заметно улучшилась, музыка стала почти терпимой, Мария… Впрочем, Мария всегда была восхитительна. Она мне что-то говорила, я улыбался, согласно качая головой. Мимо текли милые немецкие лица: две кармелитки, неразличимые как близняшки, обе в черном и в одинаковых белых наколках, с ангельской радостью взглянули на меня, рыжий пацан кормил толстую таксу шоколадом, та урчала и крутила упругим хвостом, усатый шарманщик в шляпе с пером весело вращал ручку пестрого ящика (на крышке была нарисована принцесса в лазоревом платье, из-за угла к ней скакал рыцарь, пробиваясь через золотые виноградные гроздья). Дородная красотка в тесном баварском костюме с пестрыми лентами василькового цвета раздавала с подноса вишню в сахарной пудре и ломтики яблочного пирога.

Наверху загорелся край облака, солнце не спеша вынырнуло, площадь с ярмаркой и двумя церквями по флангам тронулась и нежно поплыла. Я зажмурился и благодарно подставил лицо солнцу.

— Смотри! — Мария дернула меня за рукав. — Смотри!

Я открыл глаза. Это был сaамовар.

В шатре торговали старой дребеденью, выдаваемой за антиквариат, строгая готическая надпись на вывеске уверяла в этом.

Роман «Берлинская латунь»

 Полина торопливо закурила, обхватив колени и уткнув в них подбородок. Старик закурил тоже и глухим безразличным голосом продолжил:

 — Сколько их приплыло — десять, двадцать? Они водили хоровод, постепенно сжимая кольцо. Я видел их острые спинные плавники, блестящие, словно отлитые из тугой резины. Для страха нужна информация, я вырос в Теннесси, Самми — на берегу Пасифика, он был в курсе. Когда они подобрались вплотную, Самми достал табельный «кольт» и выстрелил себе в голову. Акулы разорвали его на моих глазах. Вода бурлила розовыми пузырями, над нами орали чайки — они тоже рассчитывали поживиться, через пять минут все было кончено. Думаю, эти пять минут и спасли мне жизнь, Самми Адамс спас мне жизнь.

 Старик затянулся и зло придушил окурок в пепельнице.

 — Самми Адамс и моя трусость. Мне тогда показалось, что вокруг меня не меньше сотни акул, кровь привлекла всех окрестных тварей. Они кружили вокруг, пялясь своими мертвыми, как пуговицы, глазами. Я достал пистолет, начал стрелять в акул. Пули не причиняли им вреда, я считал выстрелы, когда остался последний патрон я сунул ствол себе в рот.

Роман «К югу от Вирджинии»